Надо поговорить: как общаются между собой поколения литераторов

Теорию поколений с бумерами-зумерами ругают много и по делу. Но соблазн обобщить и причесать людей одного возраста слишком велик, — вот и в литературе пристрастились каталогизировать писателей по дате рождения. Шестядисятники, семидесятники — принцип деления здесь настолько наглядный, насколько и грубый. И все же рациональное зерно в таком раскладывании по кармашкам есть: трудно отрицать, что социально-исторические условия, в которых формируется человек, даром не проходят и порой оставляют на сверстниках похожие шрамы.

Итак, какие поколения сейчас орудуют в российской литературе? Начнем с миллениалов, ответственных за понятие «проза тридцатилетних». Воспринимать их как пчелиный рой, действующий в едином поколенческом порыве, не стоит: вряд ли вы перепутаете смурную трилогию Оксаны Васякиной («Рана», «Степь», «Роза»), породившую в России настоящий бум автофикшна, с жанровыми и дружелюбными романами Ислама Ханипаева («Типа я», «Холодные глаза», «Большая суета»).

И все же есть несколько верных примет, которые позволяют говорить о миллениалах как о литературном поколении. В первую очередь это безграничное уважение к травме — и в «Ране» о путешествии с прахом через всю страну, и в повести о восьмилетке и его воображаемом друге «Типа я» сюжет вырастает из смерти матери. Объяснить этот пиетет легко: миллениалы стали, пожалуй, первым в России поколением, для которого визиты к психологу — не блажь, а норма. Сюда же примыкает еще одна особенность «прозы тридцатилетних»: их куда чаще интересуют частные сюжеты о современности. Камерная история о человеке, с которым читатель мог бы столкнуться в «Пятерочке», — да; «большой русский роман» в исторических декорациях — обычно нет.

В умозрительной оппозиции к миллениалам расположились условные перестроечники. Тут с периодизацией сложно, но удобной точкой отсчета можно считать Перестройку и первые постсоветские годы. Именно тогда в литературу шагнули писатели, заставшие Советский Союз во плоти, но уже скинувшие с себя цензурные вериги. Татьяна Толстая, Владимир Сорокин, Ольга Славникова, Юрий Мамлеев — писать многие из них начали раньше, но плечи расправили именно тогда.

Перестроечники тоже бывают друг на друга непохожи: взять хотя бы абсолютных ровесников Алексея Варламова (ректор Литературного института, автор романов «Душа моя Павел», «Одсун») и Виктора Пелевина. Первый предпочитает писать традиционные романы, широкими жестами перелистывающие страницы истории, второй — постмодернистскую катавасию. Объединяет их разве что тяга к большому нарративу — то есть рассказывать о глобальных процессах им несколько интереснее, чем о травмированных людях из «Пятерочки».

Есть еще «сорокалетние» писатели вроде Дмитрия Захарова («Комитет охраны мостов») и Гузели Яхиной («Зулейха открывает глаза»), но они как будто стоят немного в стороне от заочного диалога, который ведут между собой «старшие» и «младшие». Видимо, причина в том, этот диалог часто напоминает хрестоматийный спор отцов и детей, и разница в десять лет для такого баттла — недостаточна. А вот 30 — то, что доктор прописал.

Писатель-миллениал Алексей Поляринов («Риф», «Кадавры») хоть и относится к идее поколений настороженно, но наличие конфликта признает: «Любое поколение, мне кажется, формируется в противостоянии с поколением предыдущим, так и новые тридцатилетние в некотором роде переосмысляют и отвергают приемы и ценности, сформированные за последнюю четверть века. Причем, это происходит ненамеренно, не то чтобы тридцатилетние читают старших и делают все наоборот, нет. Просто, по-моему, так работает культура».

Неудивительно, что такой демарш встречается «старшими» со скепсисом. Яркий пример — та самая литература травмы, во многом призванная как раз уйти от тех самых больших нарративов и копания в истории, к которым тяготеет старшее поколение писателей. Недавно представитель «отцов» Павел Басинский («Бегство из рая», «Подлинная история Анны Карениной»), комментируя короткий список литературной премии «Ясная Поляна», признался, что книги о травме ему надоели. Схожим образом высказался в одном из недавних интервью и его коллега по яснополянскому жюри Алексей Варламов: «Мне кажется, что в литературе травмы происходит культ боли. Как будто автор, кроме этой боли, ничего не хочет видеть. А все-таки литература, как мне кажется, интересна тогда, когда она выходит за рамки собственного "я"».

К счастью, «Ясная Поляна» — редкий пример литературной институции, которая понимает, что смотреть на литературу можно с разных позиций. В последние пару лет у премии появились подкаст «Девчонки умнее стариков», дающий голос экспертам-женщинам, и номинация «Молодость», где победителя выбирает отдельное жюри из молодых критиков. По-моему, как-то так и выглядит здоровый диалог поколений.

Интересное дело: многие прозаики ни к каким поколениям себя относить не хотят. Многие отказались от комментария, а те, кто отвечал, на слове «поколение» в основном морщились.

«Я не скажу, что чувствую себя частью какого-то поколения, — признается Евгений Водолазкин («Лавр», «Чагин»). — Мне вообще кажется, что хронология в данном случае имеет весьма условное значение. Неважно, молодой писатель или старый, женщина это или мужчина. Существует только литература или не литература».

Вообще, во многих ответах сквозила мысль, что «поколение» как инструмент категоризации недостаточно точен. Вроде очевидно, что люди одной эпохи во многом совпадают, но железной закономерности все равно выявить не получается: слишком много исключений из «правила». Оно и неудивительно, творцы — люди в большинстве своем неординарные.

«Не могу сказать, что, мол, вот мы, молодое поколение, делаем новую литературу, мы знаем, как надо, мы пишем актуальные тексты, а старшие оторвались от реальности и ничего не понимают, — говорит Илья Мамаев-Найлз («Год порно»). — Я даже не могу сказать, что мы представляем собой какое-то единое поколение».

Ему вторит Алексей Варламов: «Я вообще не очень верю в поколения. Потому что для меня все люди разные. Принадлежность к той или иной эпохе, наверное, откладывает свой отпечаток, с этим трудно спорить. Но не думаю, что этот отпечаток настолько силен, чтобы говорить о том, что люди одного поколения резко отличаются от другого. Мне кажется, это какая-то метафора, условность, игра».

Как бы там ни было, а принадлежность к разным эпохам действительно накладывает отпечаток: часто писателей 60+ и 30+ волнуют разные вещи, и говорить о них они предпочитают разным языком. Интересно, что даже на саму эту возможность «отцы» и «дети» смотрят по-разному.

Алексей Варламов, например, по поводу переговорного процесса настроен с оптимизмом: «Мне кажется, что-то такое произошло с нами в культуре, в литературе, что мы сблизились. Я смотрю на молодых авторов — и я не чувствую себя намного старше и опытнее, чем они. У меня нет ощущения, что между нами есть какая-то четкая граница».

А вот Алексей Поляринов куда более скептичен: «Если кратко: между поколениями застрял СССР. <...> После 2022 года все настолько сильно заперты в своих пузырях, что ни о каком диалоге речи уже не идет. Связи настолько порушены, что чисто физически невозможно представить многих писателей из разных поколений в одном помещении. Да что там, даже в одной стране».

Примиряющую позицию занимает еще одна миллениалка Ася Володина («Протагонист», «Цикады»). Пространством для разговора она называет ярмарки и фестивали, где дебютанты и мэтры оказываются на одной сцене: «Тут открывается поле для диалога — и, как следствие, конфликта, но такие конфликты тоже могут пойти на пользу: подсветить проблемные точки, расшатать устоявшиеся мнения, вывести на передний план новые фигуры».

Схожим образом предлагает выкручиваться и издательница Елена Шубина, чье имя давно уже стало синонимом качественной прозы. «"Редакция Елены Шубиной" работает по принципу личной библиотеки — что бы я хотела в ней видеть, чего мне в ней не хватает, — рассказывает Елена Данииловна. — И я как раз хочу, чтобы молодые прозаики жили в одном доме с мастерами. Стояли на одних полках, выступали на одних презентациях, сближались, интересовались друг другом».

Что ж, пусть так и будет.