“Если я пересажу сердце одного ребенка другому, то отправлюсь в тюрьму”

— Этот вопрос обсуждается уже лет десять, но пока — воз и ныне там. В России возможна лишь пересадка сердца подростку, когда пациенту 15–17 лет.

— Есть ли случаи, за которые вы сами не беретесь и отправляете к другим специалистам?

— Нет, мы оперируем весь спектр пороков, которые существует. Между центрами детской кардиохирургии в России существует негласное джентльменское соглашение: если ребенку нужно несколько операций на сердце, то они проводятся в одном учреждении. Нередко родители хотят, чтобы операцию провел определенный хирург. Например в Новосибирске оперирует Юрий Горбатых — мировой величины детский кардиохирург. Если родители говорят: «Мы хотим к нему», им никто не препятствует. Оформляется квота, и люди едут. Другой вариант — миграция. Если первую операцию сделали в Тюмени, то вторую посоветуют провести там же, ведь врачи уже знают пациента и его особенности.

— Как часто вы сталкиваетесь со случаями, когда ребенка нужно оперировать в первые часы его жизни?

— Из восьми детей, рожденных с пороком сердца, примерно пяти требуется операция в первые дни или даже часы после рождения. В противном случае дети умирают. Дело в том, что когда ребенок рождается, у него изменяется кровообращение — он начинает дышать сам. Зачастую в утробе матери малыш с пороком сердца чувствует себя неплохо, но когда он начинает жить самостоятельно, порок сердца выходит на первое место. Он не позволяет крови обогащаться кислородом, поэтому нужно принимать быстрые решения и, слава богу, теперь эти операции — не подвиг, а работа в потоке.

Все женщины, которым во время беременности сообщают о пороке сердца у ребенка, рожают в одном месте — в перинатальном центре в Тюмени. Между их специалистами и нами налажена круглосуточная связь и обеспечено круглосуточное дежурство. Когда рождается ребенок с пороком, то ему сразу ставят поддерживающий препарат и быстро доставляют к нам, а мы уже занимаемся и, при необходимости, оперируем. 80–90% всех пороков должны быть скорректированы в первый год жизни. 10–15% — это пороки, которые сразу не нужно хватать. Либо они пройдут сами, либо операция потребуется позже. Тогда ребенку проведут операцию без разреза и тяжелого наркоза — эндоваскулярно. Схема такая: ребенок поступает в больницу, на следующий день ему проводят операцию и через сутки отправляют домой. Все.

— Какие самые тяжелые пороки сердца?

— Это гипоплазия левых отделов сердца — когда у ребенка нет левого желудочка, нет восходящей аорты, работает только правый отдел. При таких пороках операции делаются только паллиативные, чтобы ребенок выжил, но здоровым он не будет никогда. У таких пациентов нет половины сердца, функции левого желудочка берет на себя правый. Таким детям в жизни предстоит как минимум три операции. Подобные пороки — это цепь паллиативных операций. Все эти дети — глубокие инвалиды. Кто-то умирает в семь лет, кто-то — в пять, кто-то — в два года, а кто-то — в возрасте трех месяцев. Несчастные родители. Выписываешь ребенка после операции, родители говорят: «Огромное вам спасибо», а ты отвечаешь: «Не за что», потому что неизвестно, что лучше в таких случаях — гибель малыша или спасение.

— Большинство ваших пациентов лет 10–20 назад считались безнадежными?

— Скачок произошел в начале 2000-х, когда появились технологии. Сама хирургия не поменялась — руки остались те же. Нельзя сказать, что до этого было все плохо, а сейчас мы придумали, как проводить операции, и теперь все будут здоровы. Нет, таких революций в медицине не произошло. Но появилась медицинская аппаратура, которая позволила оперировать детей безопасно и выхаживать совсем маленьких пациентов. Раньше родителям таких малышей действительно говорили: «Извините, но мы ничего не можем сделать». Именно технологии позволили хирургам браться за пациентов, которые раньше считались неоперабельными. К примеру, сейчас вес самого маленького ребенка, который находится в нашей реанимации, составляет 1700 граммов, а самого большого — 2900.

— Как быстро ваши пациенты восстанавливаются после операций, и от чего это зависит?

— Маленькие пациенты восстанавливаются дольше. В остром постоперационном периоде чем меньше вес ребенка и его возраст и чем больше у него сопутствующих заболеваний — тем дольше он восстанавливается и находится в реанимации.

— Многое ли зависит от последующего ухода за прооперированными малышами?

— Я бы сделал вот такую разбивку — правильная и вовремя сделанная безопасная операция — это 20% успеха. Прибавим сюда еще 20%, которые составляет адекватная защита операции — это наркоз, искусственное кровообращение. Оставшиеся 60% — это постоперационное ведение в реанимации. Дело в том, что операция на сердце с искусственным кровообращением — это космический корабль. Во время ее проведения ребенок не дышит, и его сердце не работает — все это делает оборудование. После хирургического вмешательства нужно, чтобы сердце заработало с адекватным давлением и ребенок начал нормально дышать. Все это делается поэтапно. Если бы дети болели только врожденными пороками сердца, это была бы мечта детских кардиохирургов. К сожалению, такое бывает лишь в 5–10% случаев. У 90% детей с врожденными пороками сердца есть проблемы с другими органами. Наши пациенты часто являются недоношенными, у них маленький вес и недоразвитые почки, кишечник и легкие. Сердце мы починим, а все остальное нужно выходить и адаптировать к новым условиям. Это все равно, что сделать двигатель, а всю ходовую не трогать в надежде, что и так поедет. Не поедет или поедет, но ненадолго.

— Как вы переживаете случаи, когда не удается спасти маленького пациента?

— Мы все живые люди и родители. Я всегда стараюсь максимальное количество времени потратить на беседы с родителями, потому что они зачастую находятся в неведении и страхе от прочитанного в интернете. По российскому законодательству сейчас мы можем пускать родителей в реанимацию — это хорошо. Раньше это было запрещено. Мы очень жалеем и всегда очень сопереживаем родителям.

— Родители часто обвиняют детских кардиохирургов в том, что они не смогли спасти их ребенка?

— Когда маленький ребенок умирает от тяжелого рака, все всё понимают, и общественное сознание не будоражится. Никто не говорит, что врачи — убийцы, никто не обращается в прокуратуру и в Следственный комитет. При этом почему-то считается, что если у ребенка тяжелый порок сердца и он не выжил, то это какой-то форс-мажор. Обязательно нужно всех наказать, лишить дипломов и желательно выгнать за пределы страны.

Если мы посмотрим на благополучный и хваленый запад, то увидим, что и там у каждого вида порока сердца есть свой процент летальности. Клиники бьются за десятые доли процента, хитрят и лукавят, но этот процент есть у всех и везде. Бывают сочетания порока сердца с другими тяжелыми проблемами, которые практически всегда оказываются летальными. Когда у ребенка порок сердца и первичная легочная гипертензия (заболевание сосудов легких. — Прим. ред.), к успеху может привести только пересадка сердца и легких, но и при этих операциях может наступить смерть пациента.

Если кто-то из врачей говорит, что с такими пороками вообще не умирают, — это лукавство. Неправильной хирургии, когда что-то не то или не туда пришили, в последние лет 10–15 уже нет, но проблема сочетанной патологии есть во всем мире.

— Есть ли очередь на операции, которые проводят в вашем отделении?

— Очередей на операции у нас нет. Иногда мы ждем необходимые расходники для проведения эндоваскулярных вмешательств (имплантируемые материалы — искусственные артерии, клапаны. — Прим. ред.). Они изготавливаются индивидуально под каждого пациента. Но здесь нужно понимать, что пациенты, которым мы проводим эндоваскулярные операции, могут ждать. Новорожденных мы берем сразу и не требуем, чтобы они к нам приезжали уже полностью обследованные. Все необходимые анализы берем на месте.

В 2016 году Кирилл Горбатиков первым в России провел «взрослую» операцию на детском сердце, а в 2018-м спас жизнь трёхмесячной девочки, у которой обнаружили врожденную опухоль сердца. В конце прошлого года заведующему кардиохирургическим отделением ОКБ № 1 присвоили звание заслуженного врача.