Писательница Оксана Васякина: «Какого черта в стране, где женщин больше, их проблемы могут быть неважными»

Писательница и поэтесса Оксана Васякина представила «Степь» в независимом книжном магазине «Перемен» в Новосибирске. Первый роман Васякиной «Рана» рассказывает о путешествии героини в Сибирь с прахом матери, «Степь» — о поездках с отцом-дальнобойщиком, который в достаточно молодом возрасте скончался от СПИДа.  Оксана Васякина родилась в Усть-Илимске Иркутской области в 1989 году. Сейчас она живет в Москве. Лауреатка литературных премий. В 2022 году выиграла премию «Новая словесность» фонда Михаила Прохорова за роман «Рана» сразу в двух номинациях.  Тайга.инфо: Как ты себя чувствуешь с 24 февраля? И как это отразилось на твоих текстах? — Странно чувствую. Сразу после 24 февраля я попала в больницу и все самые острые моменты пережила там. Первое время, конечно, была в панике, потом приняла решение дальше работать, потому что это — смысл моей жизни. Сначала, как и у всех, не очень получалось писать и читать. А теперь я решила закончить свою трилогию, уже работаю над новой книгой. Сложно, потому что речь в ней идет о далеком прошлом, и то, что сейчас происходит, бесконечно фонит, но я стараюсь делать, что должно. Но пока это наше настоящее не стало прошлым, я не позволяю себе работать с ним. К тому же, я веду дневник и в нем уже пытаюсь осмыслить происходящее. *** Тайга.инфо: Изменилось ли твое отношение к матери после выхода «Раны»? — Нет, потому что я живу дальше свою жизнь и работаю со своими проблемами. Мне кажется, книга — это продукт культуры, ты пишешь ее для других. Моя автобиографическая рана не так болит, но когда я вспоминаю, что мать все-таки умерла, с одной стороны, испытываю удивление, с другой, понимаю, что в моем тексте она, возможно, живее всех живых. Одна читательница сказала мне, что на фрагменте, где героиня смотрит на фотографию матери и описывает ее, представила фото своей матери. Она уже стала собирательной матерью, достаточно типичной для России, поэтому я живу со своей болью дальше, просто принимаю ее. Тайга.инфо: Для меня, кстати, стало большим открытием, что ты четко разделяешь себя и героиню своих текстов. Насколько сложно тебе дался этот процесс? — Я довольно часто об этом говорю, но если честно, когда писала стихи и эссе, долго думала о том, что мы не сильно отличаемся друг от друга, она — продолжение меня. Я преподаю креативное и автобиографическое письмо, и меня долго волновало, почему так больно воспринимать критику, когда пишешь такие тексты, почему так неприятно и стыдно их публиковать. А потом я поняла, что нужно просто осознать: напечатанное на листе — это уже не ты. Когда строишь дом, ты же не олицетворяешь себя с ним. Конечно, тебе будет больно, если кто-то придет и разрушит его, но ты-то останешься той же. В тексте всегда работаешь, скорее, как невидимый режиссер, который конструирует мир. В «Ране» героиня едет в Сибирь, спускается в свой личный ад, и по мере этого ее начинает колбасить, отсюда возникают эссе и стихи. В конце концов она захоранивает урну, и появляется последнее письмо матери. И это, конечно, работа писательская. Я текст считаю чужим, хотя он в меня попадает, это — частичный слепок с моего опыта, но не точный Вообще текст — фикция. Ты начинаешь отделять ее от себя и уже смотришь на написанное, как на, скажем, отциклеванный пол. Я текст считаю чужим, хотя он в меня попадает, это — частичный слепок с моего опыта, но не точный. Можно, например, сделать слепок травинки из глины: лист сгниет, а слепок останется, при этом он не будет содержать вещества, из которого лист состоял. И в этом смысл автобиографического текста. Одно дело — в дневник писать, другое — книгу. Нужно бережно относиться к читателю. Мы делаем это для красоты, для восполнения лакун в культуре, а сами мы, как лист, сгнием, и нас съест какой-то микроорганизм. Тайга.инфо: Ощущение, что в «Ране» и «Степи» матери героинь — два разных человека. Если в «Ране» мать вне болезни представляется достаточно холодным человеком, недосягаемой, обожаемой, то в «Степи» мы видим очень уязвимую женщину, пострадавшую от домашнего насилия. Была ли мысль описать эти сцены в «Ране», или ты заранее понимала, что это вторая, совершенно отдельная история? — В «Ране» есть небольшой фрагмент про насилие, но я когда писала «Степь», мне было интересно посмотреть именно на то, как женщины страдают от этого мифа. Параллельно смотрела «Бригаду», и меня очень удивила сцена, в которой Белый, Фил, Пчела и Космос тусуются на даче, потому что Белого прячут от милиции. К ним приезжают женщины, все хорошо проводят время: веселятся, выпивают, занимаются сексом, но в конце концов силовики находят их убежище. И мы видим, как одетые мужчины с обеих сторон начинают перестрелку, и по дому бегут абсолютно голые женщины. Мне кажется, это такая эмблема. Режиссер, скорее всего, не закладывал такого смысла, но я его считываю. Убегающие от мужского насилия женщины — главный опорный образ для образа матери в «Степи». Конечно, я не описывала эту сцену, но она всё равно есть в подложке. В «Ране» мать находится в своем женском мире. У нее своя квартира, она красивая, влияет на то, что может: покрасила потолки, повесила люстру, помыла плиту, нарядилась. Но как только она выходит за пределы своего мира, тоже достаточно токсичного, тесного и непробиваемого, оказывается голой, под перестрелкой и бегущей по стеклу. Тайга.инфо: На встрече с читателями ты говорила, что «Степь» — книга в том числе о том, что не бывает частного случая при замалчивании трагических вещей. Когда ты писала «Рану» было ли такое ощущение, или только полная темнота? — В «Ране» есть фраза «Здесь смерть не называют смертью, а называют всяким случаем». Мне, конечно, хотелось написать книгу о смерти, потому что это то, о чем не принято говорить. И в обоих случаях я ставила такую задачу. *** Тайга.инфо: В «Степи» Чехова Егорушка видит мир через нее, это история взросления, на него падает тяжелый груз картин, видов, характеров. Для тебя степь — это только стихия, которая всё забирает? — Мне кажется, что в моей книге степь — скорее, образ истории, а не мира. Просто Егорушка ехал по другой степи, где-то под Воронежем, а моя степь — астраханская. У Чехова там растут трава, цветы и деревья, в моей степи только колючки, и ящерица какая-нибудь бегает. Даже несмотря на то, что в степи вообще ничего нет, там все равно сохраняются раковины, бутылки, там лежит тело отца. И это не про историю великих побед и поражений, а про повседневность и частные вещи, которые становятся общими. И степь в моем романе, скорее, как нечто, что постоянно хранит эхо. Я не знаю, что дает степь. Наверное, отцу героини она дает чувство полной свободы, и он там чувствует себя, как дома. Есть тело, по которому проехалась история. А героиня боится, что степь ее поглотит, хотя она пытается ее заговорить в первобытном ключе, войти с ней в контакт. Тайга.инфо: Ты как-то упоминала, что слушала Михаила Круга. Как звучат для тебя песни про «блатные девяностые» после смерти отца? И как часто тебе важно к ним возвращаться? — Я очень долго не включала таких песен, вообще забыла об их существовании. Но однажды мыла полы, и произвольно включилась какая-то композиция. Естественно меня пробрало, я будто бы голос отца услышала. Сейчас довольно часто слушаю Михаила Круга. В «Степи» мне было важно деконструировать этот миф, поэтому я сталкиваю Круга с [поэтом Велимиром] Хлебниковым. Хлебников писал, что певец должен быть тем, о ком он поет. Но мне кажется, что Круг как раз был, скорее, шансонье, артистом. И ему удалось создать такой объемный и, в некотором смысле, универсальный образ. Переслушала «Золотые купола», и там есть строчка «Кто простит? И кто поймет? И кто по мне заплачет?» Сложно назвать эту музыку примитивной, потому что она содержит и цыганские мелодии, и вальс, и городские романсы. Я смотрю на нее как на культурное явление, она меня по-прежнему волнует. Недавно, например, переслушала «Золотые купола», и там есть строчка «Кто простит? И кто поймет? И кто по мне заплачет?» Все эти песни о том, что человек абсолютно не самостоятелен и не самодостаточен, его всегда должны прощать, понимать и о нем плакать. Важные вещи, конечно, но здесь эта форма возведена до тотальности какой-то. В этих песнях есть и образ матери. Постоянно слышу, что мать — всепрощающая фигура, только она умеет ждать. И я, слушая музыку, с одной стороны, пританцовываю, а с другой, параллельно деконструирую эти смыслы. Тайга.инфо: Есть ли в системе координат, в которой воспитали твоего отца, вообще место теплу и любви, как мы их сейчас понимаем — и нашел бы он себе место в мире, если бы остался жив? — Мне кажется, что он по полной принадлежал своему прошлому. Нашел бы он место? Не знаю. Думаю, что в России до сих пор есть нелегальный бизнес перевозок.Отец Оксаны Васякиной работал дальнобойщиком. Он умер от СПИДа. Автобиографическая история и описана в «Степи». А по поводу любви: мне кажется, в этом мире есть место бесконечной надежде. Мои герои не знают, что такое любовь. Они пытаются хотя бы поговорить, но ничего не получается, всё разваливается. Надежда на возможный диалог — единственное, что их держит вместе. Но надежда, конечно, всегда фрустрирует. Тайга.инфо: Можно ли любить такого отца, как у твоей героини? — Не знаю, наверное. Можно разные вещи любить. Для меня нет ответа на этот вопрос. Тайга.инфо: Что ты слышала про ВИЧ до того, как узнала о том, что отец умер СПИДа? Через какое время стала погружаться в эту тему, мониторить ситуацию с эпидемией? — Я родилась в 1990-е, и конечно, все мифы про иголки в креслах и разная мифология вокруг ВИЧ была мне знакома, но тогда не очень много об этом думала. А когда отец умер, удивилась, что уже есть терапия. Раньше мне казалось, что вирус — это клеймо, которое тебя медленно ведет к смерти. На самом деле я о всех болезнях так думала. Когда узнала, что тетка болеет туберкулезом, было ощущение, что она обречена, хотя туберкулез лечится, особенно если у тебя нет ВИЧ. О раке я тоже так думала, когда матери его поставили. Но потом постепенно начала разбираться. Я знакома с Ритой Логиновой (журналисткой и ВИЧ-активисткой — прим. Тайги.инфо). Когда-то на RT Антон Красовский делал большой проект про ВИЧ, посмотрела вообще все выпуски. Первое время старалась не говорить о том, что произошло с отцом, но поняла, что нужно и написала цикл поэтических текстов «Эти люди не знали моего отца». Мы живем в ситуации скрытой эпидемии, и, порой, она не сдерживается просто потому, что институционально не работает аппарат. Тайга.инфо: Обращаются ли к тебе за поддержкой люди с ВИЧ? — Именно по ВИЧ не обращаются. Когда я презентовала «Степь» в Новосибирске, и люди после встречи подходили подписывать книги, одна из читательниц сказала: «Мы тут все стоим как на исповедь». Часто люди приходят, чтобы поделиться своей болью. Когда вышла «Рана» со мной многие говорили о раке, оставляли комментарии в соцсетях. Сейчас, по мере того, как «Степь» будет расходиться, видимо, начну получать сообщения. Люди понимают, как поступить, чтобы себя сберечь, но часто им просто необходимо выговориться. Скорее, такая роль у меня. Тайга.инфо: Не происходит ли перегруза от чужих историй? — С «Раной» было тяжело, потому что я сильно выгорела. Обычно после выгорания ты пересобираешься и понимаешь, как фильтровать. Еще вина всегда просыпается — мне кажется, что я всем должна помочь. Это такой комплекс активистки. Теперь понимаю, что нужно отделять свою боль от чужой, что нельзя всех спасти одной книгой. Есть авторы, которые пишут классные истории, и к ним читатели подходят с более радостными новостями. Ко мне люди приходят с болью, и это тоже нормально. Боль — это моя работа, и я пытаюсь разобраться в том, как сделать ее частью литературы. *** Тайга.инфо: Твоя героиня и «Ране», и в «Степи» описывает свой квир-опыт как нечто естественное. Почему отец принимает эту часть ее жизни без лишних вопросов? — Я думаю, что здесь не вопрос восприятия, а вопрос бытовой слепоты. В «Степи» есть эпизод про лесбиянок, на которых отец смотрит с интересом. Для него все маскулинное было нормальным, и женщина, которая, например, водит машину — крутая, потому что у нее есть мужские атрибуты. Женщина, которая ухлестывает за другой женщиной — тоже классно, и для отца это не искажение гендерной матрицы, а, скорее, прорыв в мир мужчин. Он испытывает интерес и не чувствует к девушкам отвращения и злости, а просто наблюдает за ними, как за теми, кто смог, условно говоря. Тайга.инфо: Можно ли сказать, что женская проза превратилась просто в прозу? Женщины, на твой взгляд, смелее могут работать с новыми темами в литературе? — Для меня важно было выделять женское, потому что это некий реклейминг, переприсваивание. Когда постоянно засовывают в гетто, но ты говоришь: это моя гордость. Да, я буду писать о теле, о сексе, о том, что волнует. Какого черта в стране, где женщин больше, их проблемы могут быть неважными. У нас многие женские имена вымыты из истории. На своих курсах я всегда читаю со студентами женские тексты XX века, и выясняется, что Мария Шкапская уже тогда писала о сексе и опыте аборта, а Нина Хабиас — о куннилингусе. Валерия Нарбикова в конце столетия описывала неприглядный перестроечный быт, Петрушевская — о том, как стирает в тазике. Если у тебя нет стиральной машины, и ты стираешь носки своего мужа — это чисто политический вопрос И конечно, когда говорят, что твой тазик не имеет отношения к политике и «великим» мужским темам, это неправда, потому что таз как раз имеет очень большое отношение и к политике, и экономике. Если у тебя нет стиральной машины, и ты стираешь носки своего мужа — это чисто политический вопрос. Как говорит моя приятельница Аня Иванова: «Вопрос неравенства стоит всегда, спроси у своего мужа, кто убирает кошачий лоток». С другой стороны, женщины в силу своей гибкости, более чувствительны и уязвимы. И здесь я не хочу сказать, что женщины такие, а мужчины другие, это про гендерную социализацию. Когда ты уязвима, тебя больше видно, а значит тебе есть, о чем писать, и не нужно думать о том, как переплюнуть Льва Толстого. Достаточно проснуться утром, осмотреться и увидеть свой мир. И конечно, женская оптика сейчас более выигрышная, мне кажется, потому что снизу оказалось больше видно, а сверху все очень маленькое. Тайга.инфо: При этом написанная книга не затягивает рану, только личная терапия помогает с ней как-то жить. Для тебя любая физическая форма проговаривания работает почти как терапия? — Физическая форма проговаривания в любом случае работает на что-то, потому что ты говоришь, и тебя слушают. Мне кажется, терапия работает в кабинете, когда у тебя есть такая задача. Можно просто всем рассказывать про свою боль и заражать всех тревогой, но тогда происходит ретравматизация, и ты бесконечно на этом аффекте летишь. А когда есть задача пролечить и проработать — вот тогда это терапия. Тайга.инфо: Устройство ВИЧ-сервиса, туберкулез, онкология — какие еще социальные темы тебя волнуют? — Когда допишу про туберкулез, остановлюсь, подустала. Меня очень беспокоят забытые писательницы, потому что у нас есть канон из больших великих мужчин, и хочется его менять. Про того же Льва Толстого написали уже столько всего, что, кажется, он скоро восстанет. А вот о том, как уже будучи мертвыми, писательницы могут повлиять на литературу, важно вспомнить. Тайга.инфо: Сейчас работаешь с Марией Рейер, переводчицей «Раны» на немецкий. А сложно перекладывать свой роман на другой язык? Читала, что ты даже схемы местности ей рисовала. — Все работают по-разному: «Рану», например, перевели на французский, но с переводчиком мы ни разу не списывались. Есть те, кто вступают в тесный контакт с авторами. Я больше люблю, когда со мной разговаривают, так остается ощущение контроля над текстом. Переводчица на немецкий всё время спрашивала про то, как было устроено пространство, и я ей отправляла фотографии местности, рисовала схемы. И это интересная работа. Финский переводчик долго думал, как перевести фразеологический оборот «спать валетом», потому что для него было важно сохранить образ карты, где нарисованы две одинаковых фигуры, которые как мать и дочь в зеркальном отражении. С одной стороны, там есть повторение, с другой — какой-то эротизм. Для меня это стало открытием, потому что я такого смысла не вкладывала, а он его увидел. Перевод — новое прочтение собственного текста, это очень важный процесс. Тайга.инфо: В какой из городов тебе больнее приезжать? — В Новосибирск очень больно приезжать. Я прямо задыхаюсь здесь. Не знаю, с чем это связано, но он мне тяжело дается. Мне здесь никогда не было места. С Москвой я сжилась окончательно, уже больше 12 лет там. Плюс я люблю ходить пешком, а Новосибирск — это не пешеходный город. Тут странно. Вообще любой город, где я когда-то жила, вызывает такие чувства. Когда я проводила полевое исследование в Астрахани, мне тоже было не по себе. В Усть-Илимск я не езжу, последний раз была там на маминых похоронах. Весной собиралась в Иркутск, думала по дороге заглянуть в Усть-Илимск, но не получилось. Тоже непросто. Не понимаешь, что там делать. Беседовала Ирина Беляева