«Я пал в навоз»: история самого мерзкого поэта Серебряного века

В 1921 году поэт Тиняков выпустил свой главный хит, окончательно закрепивший его уже сформированную к тому моменту репутацию конченого человека. Хит назывался «Радость жизни»:

Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом – мертвец молодой.
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!
Вы околели, собаки несчастные, –
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, —
Я же на небо гляжу!
Может, – в тех гробиках гении разные,
Может, – поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но пока жив, – я ликую над трупами
Раньше умерших людей.

Некоторая, мягко говоря, экзотичность взглядов героя и сейчас бросается в глаза – сразу думаешь: «кем надо быть, чтобы такое написать?». А в 1921 году дополнительную ярость читателей вызвало упоминание Николая Гумилева. В августе поэта расстреляли чекисты, и даже для тех, кто Гумилева терпеть не мог, такое глумление было чересчур. Позже советский писатель Михаил Зощенко скажет о стихах Тинякова: «История нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения».

Александр Тиняков защищался. В предисловии к книге «Ego sum qui sum» («Аз есмь сущий»), куда вошла «Радость жизни», писал: «Стихи эти были написаны более чем за месяц до смерти Гумилева, и тогда же я читал их моим литературным знакомым». Да и вообще, по версии Тинякова, миссия поэта – «отражать проявления жизни». Если он пишет стихи от лица человека, которому любо глядеть на чужие трупы, это значит лишь, что он фиксирует: и такое в жизни бывает. А значит, нечего критиковать творца почем зря.

На мнение коллег-литераторов о Тинякове его оправдания не повлияли – еще задолго до «Радости жизни» этого автора считали кем-то вроде человека-таракана. Надо сказать, сам «проклятый поэт» долго и целенаправленно работал, чтобы заслужить такую славу.

Символист из деревни

Сведений о детстве и юности Тинякова почти нет. Едва ли не единственный источник – пафосно озаглавленные «Отрывки из моей биографии» 1920-х годов, что-то вроде очерка о самом себе. Там поэт пишет, что родился в Орловской губернии в семье государственных крестьян, и всегда ненавидел свою мать – за то, что она, интеллигентная «горожанка», внесла разлад в патриархальные нравы семьи и это из-за нее Александр заинтересовался высокими материями и поэзией, которая его сгубила.

«Если бы мой отец женился на здоровой деревенской девке, я не был бы литератором-неудачником, издыхающим от голода и еще больше от всевозможных унижений, а заведовал бы теперь где-нибудь Откомхозом, и была бы у меня смачная, мясистая баба, крепыши-ребята, а в кармане хрустели б червонцы и позвякивали полтинники…», – сокрушался Тиняков. Сокрушаться он вообще любил. 

Будущий творец поступил в гимназию, но не доучился. С 1904 года началась его литературная карьера. Как многие молодые писатели тех лет, занимался всем подряд: статьи, очерки, прочая поденщина, когда повезет – публикации стихов, в основном под псевдонимом Одинокий. Первый его сборник, «Navis Nigra» («Черный корабль») вышел в 1912 году. Тогда же Одинокий-Тиняков перебрался в Петербург.

Большая часть стихов в «Navis Nigra» – типичный для своего времени символизм. Молодой поэт ориентировался в первую очередь на Валерия Брюсова, которого обожал (в воспоминаниях поэта Георгия Иванова есть эпизод, где пьяный Тиняков вдохновенно рассказывает, как Брюсов, подобно Христу, идет к нему по воде), и густо мешал мистику и мизантропию с эротикой. С результатом можно ознакомиться в подборке стихов Тинякова. Там много рифм в духе «кровь – любовь», «рыдания – страдание», «твердь – смерть», главные темы тоже характерны для Серебряного века – безответная или запретная страсть, разложение, декаданс. Такой эмокор начала XX столетия:

Мы все morituri,
Мы все — обреченные,
Проклятием фурий
На муку рожденные.
Над всеми простерли
Свой полог страдания.
У каждого в горле
Таятся рыдания.
У каждого в сердце
Томления кроются,
Но в счастие дверцы
Вовек не откроются.
Судьба ли нас, Бог ли
Карает, не милуя?
Но все мы иссохли,
Но все мы бескрылые!
Скорее погасим
Любовь и желания
И души украсим
Венком умирания!..

Поэзия плевочков

С другой стороны, уже в первом сборнике стихов видна сильная сторона Тинякова. Он как никто умел освещать низкие, отвратительные стороны жизни, которые все поэты поприличнее обходили стороной. Речь не о том, чтобы просто писать о проститутках и городском дне — в Серебряном веке этим никого было не удивить. Тиняков писал и о проститутках, но шел дальше, спускался ниже и ниже, в самую грязь. Уже в «Navis Nigra» он включил стихи, написанные от лица паука, мусора на свалке, да и просто человеческого плевка. Стихотворение «Плевочек», одно из самых запоминающихся в сборнике, стало визитной карточкой раннего Тинякова:

Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо – быстро
По канавке грязной мчаться.

Как ни странно, эти и подобные гаденькие, мерзопакостные вирши, ассоциирующиеся с последним человеком, упивающимся собственной низостью (кем-то вроде Смердякова из «Братьев Карамазовых», с которым Тинякова любили сравнивать), – лучшее, что Тиняков оставил после себя. Когда он старался писать красиво, возвышенно и туманно, выходило скучное подражательство, зато в разнообразной дряни поэт толк знал! Вот, к примеру, стих 1914 года, где Тиняков определенно достиг своей лирической вершины (из-за запрета на мат стихотворение превращается в ребус, но я верю в тебя, читатель):

Настал июль: ****** пчелы,
****** в поле овода,
****** с неграми монголы
И с крепостными господа.
Лишь я, ********, небритый
Дрочил в заплеванных углах,
И мне сказал отец сердитый:  
«Без **** ты совсем зачах!
Пойди, дурак, на дворик скотный
И выбери себе овцу».
И вот вступил я, беззаботный,
На путь к бесславному концу.
Я оседлал овцу и с жаром
Воткнул в манду ей свой ****, —
Но в жопу яростным ударом
Меня баран с овцы совлек.
Я пал в навоз и обосрался,
И от обиды зарыдал…
Коварный небосклон смеялся
И победитель мой блеял.

Комментарии излишни – настоящее искусство в них не нуждается. Но был ли Тиняков в жизни таким же отвратительным, как в поэзии?

Страсти по Тинякову

Современники сходились на мысли, что да, был. Так, советский исследователь Вардван Варжапетян, пытаясь найти информацию о Тинякове в конце 1960-х, натыкался на такие характеристики поэта от заставших его долгожителей:  «Мне он почему-то всегда казался горбуном, хотя был даже красив. Внутри он был горбатым!», «От него всегда исходила какая-то гнусность. Отвратителен, фальшив и опасен», «В некотором роде достопримечательность. Мерзавнейший тип!».

Такую репутацию молодой поэт из Орловской губернии заработал не сразу. Современники вспоминали, что Тиняков выглядел очень благообразно – на фотографиях начала 1910-х вообще напоминает Иисуса. Вот как описывал его старший коллега, поэт Владислав Ходасевич:

«У дам молодой человек имел несомненный успех… был неизменно серьезен и неизменно почтителен. Сам не шутил никогда, на чужие шутки лишь принужденно улыбался, как-то странно приподымая верхнюю губу. Ко всем поэтам, от самых прославленных до самых ничтожных, относился с одинаковым благоговением; все, что писалось в стихах, ценил на вес золота».

Дальше Ходасевич заключает, что собственные стихи «молодого человека» были до ужаса банальны, и не вызвали никакого фурора в обществе – ни восхищения, ни возмущения. Для Тинякова-Одинокого, который мечтал прослыть либо пророком, либо святотатцем, такая реакция была хуже всего. Тиняков прочно осел в литературной богеме Питера, стал кутить, уходить в дикие запои, продолжал писать статьи и провокативные стихи, а дальше, видимо, решил, что пора переносить эпатаж из творчества в жизнь.

«Из одной крайности он бросался в другую. Время от времени я получал от него письма. В одном писалось, что он окончательно обратился к Богу, что путь России – подвижнический, что она – свет миру и прочее. Проходило несколько месяцев – Россия оказывалась навозной кучей и Господу Богу объявлялся смертный приговор», – вспоминал Ходасевич. Поведение у Тинякова действительно было шизофреническое: когда в августе 1914-го началась Первая мировая война, он кричал на Фонтанке: «Да здравствует император Вильгельм!», а потом писал патриотические стихи во славу русского оружия. Но Серебряный век был вообще сумасшедшим временем, поэтому на демонического поэта по-прежнему обращали мало внимания. Пришлось пойти на крайние меры.

В 1916 году Тиняков, до этого писавший в умеренно-демократическую газету «Речь» открыто публикуется в черносотенной «Земщине», в анонимном сотрудничестве с которой его раньше уличали – поступок неприемлемый для большинства его приятелей. Написал для «Земщины» Тиняков, к примеру, антисемитскую статью «Русские таланты и жидовские восторги» – текст куда более тошнотворный, чем стих про совокупление с овцой. После этого на него наконец обратили внимание, а некоторые бывшие приятели отвернулись, но знаменитым Тиняков так и не стал.

Тиняков и советская власть

Обычно люди оправдывают себя, даже когда совершают последние мерзости. Тиняков, наоборот, сознательно выпячивал в себе самое отвратительное: алкоголизм, беспринципность, равнодушие к другим. Вот его «Искренняя песенка» 1914 года:

Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.

К такой концепции беспринципности идеально подходит посылание к черту всех своих прежних взглядов ради выгоды. Поэтому после октября 1917 года бывший черносотенец Тиняков примкнул к большевикам. Пару лет писал обычные для тех лет пропагандистские стихи. Например, стих 1919 года «Красная Армия» мог бы принадлежать перу любого большевистского поэта средней руки:

Революции грозная сила
Пред собою не знает препон:
В феврале она в щепки разбила
Николая Бездарного трон.
В октябре она смелым ударом
Соглашателей свергла во прах,
И по селам промчалась пожаром,
И огнем расцвела в городах.
В этом огненно-грозном прибое
Гибнет старый, палаческий строй,
Но спасается в нем все живое:
Воскресает народ трудовой.
Встали все, кто был горем изранен,
Кто в слезах и крови утопал:
Сверг помещичье иго крестьянин,
Пролетарий — властителем стал.
А чтоб юная наша свобода
Не могла от врагов пострадать, —
Прозорливая воля народа
Созидает могучую рать…

В 1925-м поэт в автобиографических отрывках вспоминал: «В советских газетах я начал писать с 1918 г. и работаю до сих пор, напечатав за это время сотни политических статей и стихотворений (под разными псевдонимами) и еще больше литературных статей и рецензий».

При этом Тиняков не бросал свои нигилистические стихи во славу всего отрицательного – уже при большевиках вышли второй и третий его сборники «Треугольник» (1922) и «Ego sum qui sum» (1925), где было опубликовано то самое скандальное стихотворение с упоминанием Гумилева. Еще в этих книгах есть, к примеру, стих о том, как герой сношается в грязном подъезде со старухой-нищенкой, и несколько манифестов, что главное в жизни – это жрать, бухать и трахаться (главная тема тиняковской лирики).

К тому времени большая часть собратьев по перу откровенно презирали Тинякова. Ходасевич и еще один поэт, эмигрировавший из России, Георгий Иванов, в воспоминаниях о нем пишут, что Тиняков нанялся на службу в ЧК, но никаких подтверждений этому нет. Скорее эти слухи (возможно, распространял их сам поэт) были призваны показать глубину его падения – для белоэмигрантов работа на ЧК была преступлением на уровне педофилии. В этом грехе Тинякова, кстати, тоже обвиняли, и тоже бездоказательно. С другой стороны, были и те, кто сохранял, хотя бы частично, интерес и уважение к поэту-провокатору. Так, с ним общался Даниил Хармс, и современный литературовед Глеб Морев предполагает, что Тиняков послужил прототипом для героя позднего хармсовского рассказа «Рыцарь». В нем очень нелепый человек по имени Алексей Алексеевич Алексеев, полный возвышенных чувств, просит милостыню на улице со словами вполне тиняковскими по духу:

На баррикады
мы все пойдем!
За свободу
мы все покалечимся и умрем!

Нищий, чужой, лагерник

Эпизод с милостыней возник у Хармса не на пустом месте. Не совсем понятно, что именно подтолкнуло Александра Тинякова к такому карьерному шагу, но в 1926 году он стал профессиональным нищим. Так его описывает Михаил Зощенко в повести «Перед восходом солнца»:

«Я увидел его однажды на углу Литейного. Он стоял с непокрытой головой. Низко кланялся всем, кто проходил мимо. Он был красив. Его седеющая голова была почти великолепна. Он был похож на Иисуса Христа. И только внимательный глаз мог увидеть в его облике, в его лице нечто ужасное, отвратительное – харю с застывшей улыбочкой человека, которому больше нечего терять».

По воспоминаниям Зощенко, Тиняков, «смеясь и хихикая», ему рассказал, что милостыней зарабатывает больше, чем писательством, а когда Зощенко стал пенять ему за «унижения», тот отреагировал в своей манере: «Унизительно не жрать. Унизительно околеть раньше положенного срока. Все остальное не унизительно». Деньги он у прохожих скорее требовал, чем просил.

Зощенко, как и многие другие, трактовал нищенство Тинякова очень просто – окончательно спился. Но Глеб Морев делает другое предположение: дело не в алкоголизме. Просто Тиняков решил, что не хочет больше работать на советскую власть, прославлять красноармейцев и Сталина. А поскольку печатать его декадентские стихи при новом режиме уже никто точно не будет – лучше уж стать нищим. Комплексов по этому поводу у него точно не было.

Получилось забавно: такой общепризнанный мерзавец как Тиняков, сам радостно признававший, что за еду и бутылку пойдет на любую подлость, повел себя честнее многих литераторов, которые новую власть тоже не любили, но писали, как миленькие, про колхозы. А Тиняков сам подал в Союз писателей заявление о выходе – «ввиду несовместимости звания члена СП с нищенством». Более того, в конце 1920-х, когда время становилось все суровее, Тиняков читал знакомым откровенно монархистские стихи. В «Размышлениях у Михайловского замка» (1927) он, к примеру, тоскует по Николаю Второму – а ведь каких-то восемь лет назад радовался, что революция «разбила Николая Бездарного трон»:

Желябов, и Зубов, и Ленин –
Все тот же упырь-осьминог…
По-своему каждый растленен,
По-своему каждый убог,
Но сущность у каждого та же: –
У князя и большевика,
У каждого тянется к краже,
К убийству, да к буйству рука.
А к делу? К работе? Смотри-ка,
Взирай в изумлении мир,
Как строют Калинин и Рыков
Из русского царства сортир.
И правильно, мудро, за дело
Утонет Русь в кале своем,
Когда не смогли, не сумели
Прожить с светодавцем – Царем.

В 1930-м его арестовали – за попрошайничество и за такие стихи. На три года Тиняков уехал в лагеря, вернувшись, писал Зощенко с просьбой помочь деньгами (неизвестно, помог ли тот). В 1934-м «проклятый поэт» умер в ленинградской больнице Памяти жертв революции.

Славы никакой после себя Тиняков так и не оставил: Вардван Варжапетян спустя всего тридцать лет после его смерти с трудом даже установил, где Тиняков окончил свой жизненный путь. Стихи Тинякова, и блистательно мерзкие, и унылые, забыты, и в школьную программу их точно никогда не включат. Но он вряд ли бы переживал по этому поводу. Писал же, еще в 1925-м: «Природа, политика, любовь, алкоголь, разврат, мистика – все это глубоко захватывало меня и неизгладимые следы оставляло в уме и в душе. Но неудачником рожденный и в гроб должен сойти неудачником, не поведав о себе ничего и никакого следа в жизни не оставив».