Если суставы болят утром — это артрит, вечером — артроз. Как диагностировать, чем лечить

Директор Института лимфологии СО РАН Максим Королев рассказал о новых лекарствах от артрита

Freepik

В случае артрита суставы болят по утрам, при артрозе – по вечерам, рассказал в интервью «Газете.Ru» руководитель Института лимфологии (входит в Институт цитологии и генетики СО РАН) ревматолог Максим Королев. Оба заболевания из-за общего старения населения встречаются все чаще, а лечатся довольно тяжело. В Институте лимфологии занимаются именно аутоиммунными болезнями, к которым относятся артриты. О том, как диагностировать, лечить артриты и какие новые лекарства от аутоиммунных заболеваний создаются в России, — в материале «Газеты.Ru».

— Что такое лимфология?

— Лимфология — это область медицины, которая изучает лимфатическую систему. Научно-исследовательский институт клинической и экспериментальной лимфологии — это институт, созданный в 1991 году последним приказом Совета министров СССР, и на данный момент это единственный институт на территории России, который специализированно занимается лимфологией.

Мы изучаем лимфатические сосуды, лимфатические коллекторы (крупные лимфатические сосуды, собирающие лимфу, оттекающую от лимфатических узлов не-скольких областей тела или нескольких органов), лимфатические узлы и лимфоидные органы — это такая дополнительная третья транспортная система в организме человека.

Такие институты есть в каждой стране мира.

Максим Королев

Из личного архива

— Одна из функций лимфатической системы — перебрасывание клеток иммунной системы в ходе активации иммунитета. Вы занимаетесь иммунными проблемами?

— У нас широкая палитра исследовательских задач. Прежде всего, мы занимаемся разного типа отеками. У нас есть клиника, где работают очень классные сосудистые хирурги, которые почти первыми стали оперировать с помощью специальных микроскопов, потому что лимфоидные сосуды очень маленькие.

Еще одно направление, которым институт очень давно занимается, — это синдром диабетической стопы. При диабете страдают и лимфоидная, и иммунная системы. Развиваются специфические инфекционные осложнения, когда людям с диабетом вынуждены ампутировать ноги, пальцы. Сейчас наш институт — это хаб, где под одной крышей работают и серьезные ученые, и высококлассные клиницисты. Мы решаем задачи в следующих областях: это клиническая лимфология, это сосудистая хирургия, это эндокринология, это ревматология со всем спектром аутоиммунных заболеваний, это гинекология, это травматология и ортопедия. Кроме того, мы активно занимаемся фармакологией: у нас 5 специализированных фармлабораторий.

— Вы лично по специальности ревматолог. Какими именно заболеваниями занимается ревматология?

— Это широкая палитра ревматических заболеваний — ревматоидный артрит, болезнь Бехтерева, системная красная волчанка, системная склеродермия и другие. Например, сахарный диабет I типа — классическое аутоиммунное заболевание. Или, например, есть ряд заболеваний нервной системы, например, рассеянный склероз.

— Артрит и артроз — это заболевания, которые очень сильно распространены в мире. В чем разница между ними?

— Артроз — это проблема, связанная со старением хряща. Он стареет у всех. То есть нет человека на Земле, который дожил бы до 65 лет, и у него не было бы признаков артроза. Но это не воспалительное заболевание. Артрит – воспалительное.

Как быстро понять: артрит у тебя или артроз?

Все, что связано с воспалением (артрит), болит утром, сопряжено с утренней скованностью, нестероидные противовоспалительные препараты помогают, нагрузка облегчает боль. При артрозах все болит вечером, нагрузка не помогает, а ухудшает состояние, нестероидные противовоспалительные препараты малоэффективны.

— Артрит может в любом возрасте начаться?

— Абсолютно. И у младенца, и в 80 лет. Никакой зависимости нет.

Есть такой миф, что аутоиммунные заболевания — это болезни молодых. Это не так. Средний пик заболеваемости — это возраст 40 лет.

— Много ли людей, которые имеют диагноз «артрит» в России?

— Ревматоидный артрит — это 1% населения, то есть в России это почти полтора миллиона человек. Но тут важна еще другая цифра:

ревматические заболевания занимают уверенное 4-е место по случаям временной нетрудоспособности во всем мире.

А вот это уже очень много. Прямые затраты на лечение ревматоидного артрита точно такие же, как на острый инсульт.

— Можно ли отложить поход к врачу, если вы заподозрили у себя артрит, ведь заболевание развивается медленно?

— Раньше считалось, что можно. Современные данные говорят, что это ургентная медицинская ситуация (Urgent – неотложный). То есть ты должен все сделать в первый год, тогда можно добиться стойкой ремиссии.

— Что обычно назначается в первый год при диагнозе «ревматоидный артрит»?

— В первый год мы назначаем быстро адекватную дозу метотрексата (мощный противовоспалительный препарат) и в 30% случаев имеем ремиссию. Ремиссия — это когда человек себя ощущает здоровым. 70% пациентов, к сожалению, ремиссии не достигают, но часть из них имеют довольно высокую активность. Если сие происходит за границей двух лет, там гораздо более скромные результаты. Здесь важна скорость.

— Какие анализы надо сдать?

— Это небольшая по объему биохимия и общий анализ крови, антитела к цитруллину, антитела к ревматоидному фактору, рентгенография кистей и стоп. Ничего сверхъестественного.

— А что на рентгене можно увидеть?

— Эрозии. Мы должны исключить эрозивный тип артрита. Это опять же умеют делать все ревматологи. Если мы видим эрозию, значит, мы уже опаздываем.

— Таблетки придется принимать всю жизнь?

— Да, это пожизненный тип лечения, как при гипертонической болезни.

— Если взять ревматоидные заболевания, какое следующее по встречаемости после артрита?

— Болезнь Бехтерева или анкилозирующий спондилит.

Если ревматоидный артрит — это периферические суставы, в первую очередь кисти, стопы, то болезнь Бехтерева — это позвоночник.

Там другой тип воспаления, сразу фиброзный. То есть сразу начинает формироваться избыточная костная ткань и соединительная ткань, которые нарушают объем движения, и позвоночник перестает гнуться. В первую очередь страдает объем движения. Болезнь довольно быстро прогрессирует, известен случай с писателем Николаем Островским, который в результате развития болезни Бехтерева был в итоге прикован к постели и потерял зрение.

Главная задача — это сохранить функциональную активность пациента. Сегодня основной и почти единственный метод лечения, который реально позитивно влияет на болезнь, это генно-инженерные биологические препараты. Это моноклональные антитела к ряду провоспалительных цитокинов. Эта же группа препаратов используется при тяжелом COVID-19, когда понимают, что развился цитокиновый шторм. Ведь именно COVID-19 показал всему миру, какие ревматологи молодцы, потому что они умели работать этими препаратами. И именно ревматологи оказали методическую помощь инфекционистам.

— Моноклональные тела — это довольно дорого… есть ли более дешевая альтернатива им?

— Да, действительно, стоимость лечения — это важнейший фактор, который ограничивает максимально широкую доступность терапии моноклональными антителами.

Во всем мире идут исследования по поиску более дешевых альтернативных стратегий лечения. Большие надежды возлагают на аптамеры.

Аптамеры — это относительно небольшие одноцепочечные молекулы ДНК или РНК, специфически связывающиеся с определенными молекулами-мишенями. Мы как раз занимаемся разработкой таких лекарств. Почему именно они? Во-первых, аптамеры делают с помощью химического синтеза, который дает хорошо прогнозируемый результат. Во-вторых, аптамеры — это понятная химическая формула, не трехмерная, в отличие от моноклональных антител, что сильно облегчает дело. В-третьих, раз сделав аптамер, дальше можно получать четкие клоны, которые на 99,9% эквивалентны оригиналу. В-четвертых, аптамеры — это не только фармпрепараты для лечения, но и диагностикумы. То есть это системы, которые могут что-то определять.

— Вы делаете аптамер от болезни Бехтерева?

—Мы работаем над созданием прототипа и лекарства, и тест-системы.

— У Вас есть партнеры на этом сложном пути?

— Да, безусловно! В современных реалиях ничего по-настоящему стоящего невозможно сделать в одиночку. Мы работаем в тесной коллаборации с химиками из новосибирского Института химической биологии и фундаментальной медицины СО РАН. В лаборатории химии РНК (зав. лаб. Мария Воробьева) проводятся очень важные работы по синтезу аптамеров.

— На каком вы этапе?

— Самом начальном. Мы создаем аптамер к интерлейкину 17А.

На данный момент у нас есть самое главное – «сваренный» аптамер. Прототип создан.

Кроме того, у нас есть разработка биологической модели мышки, на которой мы это будем тестировать. Также мы имеем первый маленький экспериментальный фрагмент, который говорит, что токсичность лекарства довольно приемлемая. С осени мы уже запускаем исследования в полной мере, где будет нормальная доклиника с биологической активностью и острой токсичностью.

— Сколько будет длиться доклиника?

— Я думаю, что 2 года. Но это такие очень оптимистичные цифры.

— А клиника?

— Как всегда, 5 лет.

— То есть получается, что к 2030 году вы сделаете прорывное лекарство?

— Мы очень надеемся на это. Разработка Тромбовазима, — препарата, который уже есть в аптеке, — заняла у нас 7 лет.

— Аптамеры от болезни Бехтерева в мире уже существуют?

— Нет, таких нет.

— А для ревматоидного артрита вы тоже делаете аптамер?

— Я скажу честно, у нас такие мысли есть, но рук не хватает. Но в целом

аптамерная технология может побороть любое аутоиммунное заболевание.

— А лечение от COVID-19 может быть аптамерным?

— Думаю, что это вполне возможно. Например, хорошо известные Левилимаб, Тоцилизумаб (введены в рекомендации Минздрава для лечения цитокинового шторма при COVID-19) — это моноклональные антитела к рецептору интерлейкина 6. Технологически это ровно то же самое.

— Но только зачем делать новые лекарства, если эти работают?

— Ни для кого не секрет — случился COVID-19, и известный на тот момент препарат Тоцилизумаб тут же пропал. Почему? А его нельзя быстро сделать. Потому что клеточная линия имеет биологические законы производственной эффективности. А у химического синтеза таких ограничений значительно меньше. Поэтому можно быстрыми темпами наращивать производство препарата.

— Аптамеры нужно будет колоть?

— Да. И колоть всю жизнь. Поэтому мы задумываемся о некоем гаджете, который представлял бы собой аналог инсулиновой ручки. Ты ее носишь в кармане, она при тебе, ты в любой момент можешь подколоть необходимое количество. Что это значит? Это значит, что в этой шприц-ручке лекарственный препарат, который не портится при обычных температурах. Моноклональные препараты хранятся только при очень низких температурах, поэтому носить их с собой не получится. А вот аптамеры можно. Поэтому в наших планах и создание такого гаджета, который сделает пациентов свободными.